Успевшие эвакуироваться добровольцы и казаки находились уже в Крыму в то время, как в черноморских горах, по дороге в Сочи и Туапсе, бесконечной вереницей тянулись кубанцы и донцы. Это была целая конная армия, состоявшая из небоеспособных, думавших только о собственном спасении людей, которых инстинкт самосохранения неумолимо толкал к обетованным берегам Черного моря у Сочи и Туапсе. В этой армии число кубанцев с беженцами превышало 40 тысяч человек. Двигавшийся вместе с кубанцами 4-й Донской конный корпус увеличился благодаря беженцам и обозам, как я упоминал, до 20 тысяч всадников.
Несмотря на все бесплодные разговоры о возможности соглашения с большевиками, кубанцы решили отходить по единственному пути на Туапсе, не считаясь с тем, что в горах хозяйничали “зеленые”, надеясь на то, что, быть может, обстановка изменится и, в крайнем случае, удастся заключить какое-либо соглашение с Грузией и выйти из безвыходного, казалось, положения. Донцы же во главе с генералом Стариковым торопились пройти в Туапсе и Сочи, чтобы поскорее восстановить разорванную связь со штабом и войти в соприкосновение с Донской армией, шедшей тогда по линии Екатеринодар - Новороссийск.
Вместе с кубанскими частями двигались Рада, правительство и войсковой атаман Букретов31. Авангард кубанцев составлял особый отряд, находившийся под командой помощника кубанского военного министра генерала Болховитинова - генерала Морозова и состоявший из ушедших после сдачи Екатеринодара юнкеров, учебного дивизиона, Атаманского полка и других отборных частей.
Сильно понижала боеспособность Кубанской армии дезорганизация в командном составе, особенно в высшем. В лице атамана, Рады, правительства кубанцы после постановления Верховного Круга окончательно отмежевались от главного командования. В оценке положения они резко разошлись с донским командованием. Между тем командующий Кубанской армией генерал Улагай еще в Георгие-Афинской высказался в том смысле, что он вступит в связь с частями где-либо около Туапсе, после того как в Новороссийске переговорит с Деникиным и сориентируется в создавшемся положении. Одинаковую с донским командованием позицию, как я уже упоминал, заняли командиры кубанских корпусов Науменко, Топорков, Бабиев, Шкуро со своими партизанами, которому подчинились в оперативном отношении Стариков со своими донцами и другие. Положение генерала Букретова, пытавшегося официально вступить в командование частями Кубанской армии, делалось весьма щекотливым: ему не доверяли, и каждый из генералов действовал, в сущности, самостоятельно, на свой собственный страх и риск.
Из Екатеринодара кубанский атаман, правительство и Рада через аулы Тахтамукай и Шенджий направились в станицу Пензенскую, а оттуда в станицу Саратовскую. Здесь на совещании членов Рады было вынесено пожелание о необходимости заключения мира с большевиками, если Советская Россия и Антанта признают самостоятельность казачьих областей.
— Казалось, что такого рода решение есть единственный выход из нашего тяжелого положения, - рассказывали потом сами члены Рады. При этом они указывали на то, что кубанское правительство, которое предполагало, отойдя за Кубань, остановить с помощью армии дальнейшее продвижение большевиков и заняться организацией войсковых частей, убедилось, что при недостатке продовольствия и снабжения ничего нельзя сделать. Ставка же с добровольцами двинулись в Новороссийск, и надежд на получение снаряжения от Деникина не было.
Разговоры о мире с большевиками, происходившие в Раде, нашли живейший отклик в войсковых частях. Среди офицеров и казаков шли толки о том, что, мол, большевики за последнее время значительно поправели и с ними можно говорить о мире. Естественно, что, когда кубанцы столкнулись с “зелеными”, смелые нападения последних на войсковые части, захват орудий, пленных - все это не встречало должного отпора.
— Из донцов же, - утверждает Стариков, - у “зеленых” никто не остался, и вообще разговоры о мире с большевиками не касались моего как будто бы, с точки зрения кубанцев, совершенно дезорганизованного корпуса.
В станице Линейной атаману и правительству стало известно, что командиры кубанских корпусов и начальники дивизий - Науменко, Шифнер-Маркевич, Бабиев, Муравьев и другие - направляются на Туапсе и, считая командующим армией Улагая, будут выполнять только его приказания. Среди офицерства, опасавшегося репрессий со стороны большевиков, началось брожение. Офицеры возмущались, что Рада собирается вести мирные переговоры с большевиками и тем самым рискует их головами. Члены Рады, после того как против мирных переговоров резко высказался генерал Букретов, спохватились, и председатель Рады Тимошенко прямо заявил, например, на вопрос рассказывавшего мне об этом члена Рады Назарова:
— Произошла ошибка: никакого окончательного решения Рада не выносила.
А разговоры о мире с большевиками продолжались. Правительство в это время перестало выполнять правительственные функции, и члены его вошли в состав членов Рады.
Успевшие эвакуироваться добровольцы и казаки находились уже в Крыму в то время, как в черноморских горах, по дороге в Сочи и Туапсе, бесконечной вереницей тянулись кубанцы и донцы. Это была целая конная армия, состоявшая из небоеспособных, думавших только о собственном спасении людей, которых инстинкт самосохранения неумолимо толкал к обетованным берегам Черного моря у Сочи и Туапсе. В этой армии число кубанцев с беженцами превышало 40 тысяч человек. Двигавшийся вместе с кубанцами 4-й Донской конный корпус увеличился благодаря беженцам и обозам, как я упоминал, до 20 тысяч всадников.
Несмотря на все бесплодные разговоры о возможности соглашения с большевиками, кубанцы решили отходить по единственному пути на Туапсе, не считаясь с тем, что в горах хозяйничали “зеленые”, надеясь на то, что, быть может, обстановка изменится и, в крайнем случае, удастся заключить какое-либо соглашение с Грузией и выйти из безвыходного, казалось, положения. Донцы же во главе с генералом Стариковым торопились пройти в Туапсе и Сочи, чтобы поскорее восстановить разорванную связь со штабом и войти в соприкосновение с Донской армией, шедшей тогда по линии Екатеринодар - Новороссийск.
Вместе с кубанскими частями двигались Рада, правительство и войсковой атаман Букретов31. Авангард кубанцев составлял особый отряд, находившийся под командой помощника кубанского военного министра генерала Болховитинова - генерала Морозова и состоявший из ушедших после сдачи Екатеринодара юнкеров, учебного дивизиона, Атаманского полка и других отборных частей.
Сильно понижала боеспособность Кубанской армии дезорганизация в командном составе, особенно в высшем. В лице атамана, Рады, правительства кубанцы после постановления Верховного Круга окончательно отмежевались от главного командования. В оценке положения они резко разошлись с донским командованием. Между тем командующий Кубанской армией генерал Улагай еще в Георгие-Афинской высказался в том смысле, что он вступит в связь с частями где-либо около Туапсе, после того как в Новороссийске переговорит с Деникиным и сориентируется в создавшемся положении. Одинаковую с донским командованием позицию, как я уже упоминал, заняли командиры кубанских корпусов Науменко, Топорков, Бабиев, Шкуро со своими партизанами, которому подчинились в оперативном отношении Стариков со своими донцами и другие. Положение генерала Букретова, пытавшегося официально вступить в командование частями Кубанской армии, делалось весьма щекотливым: ему не доверяли, и каждый из генералов действовал, в сущности, самостоятельно, на свой собственный страх и риск.
Из Екатеринодара кубанский атаман, правительство и Рада через аулы Тахтамукай и Шенджий направились в станицу Пензенскую, а оттуда в станицу Саратовскую. Здесь на совещании членов Рады было вынесено пожелание о необходимости заключения мира с большевиками, если Советская Россия и Антанта признают самостоятельность казачьих областей.
— Казалось, что такого рода решение есть единственный выход из нашего тяжелого положения, - рассказывали потом сами члены Рады. При этом они указывали на то, что кубанское правительство, которое предполагало, отойдя за Кубань, остановить с помощью армии дальнейшее продвижение большевиков и заняться организацией войсковых частей, убедилось, что при недостатке продовольствия и снабжения ничего нельзя сделать. Ставка же с добровольцами двинулись в Новороссийск, и надежд на получение снаряжения от Деникина не было.
Разговоры о мире с большевиками, происходившие в Раде, нашли живейший отклик в войсковых частях. Среди офицеров и казаков шли толки о том, что, мол, большевики за последнее время значительно поправели и с ними можно говорить о мире. Естественно, что, когда кубанцы столкнулись с “зелеными”, смелые нападения последних на войсковые части, захват орудий, пленных - все это не встречало должного отпора.
— Из донцов же, - утверждает Стариков, - у “зеленых” никто не остался, и вообще разговоры о мире с большевиками не касались моего как будто бы, с точки зрения кубанцев, совершенно дезорганизованного корпуса.
В станице Линейной атаману и правительству стало известно, что командиры кубанских корпусов и начальники дивизий - Науменко, Шифнер-Маркевич, Бабиев, Муравьев и другие - направляются на Туапсе и, считая командующим армией Улагая, будут выполнять только его приказания. Среди офицерства, опасавшегося репрессий со стороны большевиков, началось брожение. Офицеры возмущались, что Рада собирается вести мирные переговоры с большевиками и тем самым рискует их головами. Члены Рады, после того как против мирных переговоров резко высказался генерал Букретов, спохватились, и председатель Рады Тимошенко прямо заявил, например, на вопрос рассказывавшего мне об этом члена Рады Назарова:
— Произошла ошибка: никакого окончательного решения Рада не выносила.
А разговоры о мире с большевиками продолжались. Правительство в это время перестало выполнять правительственные функции, и члены его вошли в состав членов Рады.
Из Линейной кубанцы и донцы пошли на станицу Хадыженскую. Здесь отряд генерала Морозова занял линию по железной дороге и стал прикрывать отходящие части и обозы. Из Хадыженской члены Рады и Букретов опередили войска и уехали вперед на Туапсе. Туда же через Апшеронскую двинулись и воинские части после недельного отдыха в Хадыженской. Главные боевые действия происходили в этот период в районе станицы Тверской.
Десятидневный переход через горы совершался как донцами, так и кубанцами при необычайно тяжелой обстановке. Особенно трудно приходилось донцам, у которых не было ни обозов, ни каких бы то ни было продовольственных запасов. Сзади была конница Буденного, правда, в количестве ничтожном, не превышавшем дивизии. Но казачьи войска были совершенно небоеспособны. Впереди - совершенно незнакомые степнякам горы с засевшими в них “зелеными”. Население редких станиц встречало незваных гостей враждебно, тем более, что никаких продовольственных запасов, необходимых для отступавших, у жителей не было. Голодали люди, тысячами падали от бескормицы лошади, так как ранней весной подкармливать их на подножном корму было невозможно. Умирающие с голода люди отбирали последние, ничтожные запасы у населения. Питались кукурузой и мясом. Ели, пока было что есть, скот беженцев. Но скоро запасы мяса истощились. Кукурузы не хватало. Тогда стали собирать в лесу прошлогодние лесные груши, которые ели в вареном и сухом виде. Голод усиливался. Появились умершие голодной смертью. Офицеры и казаки исхудали к концу перехода так, что остались в буквальном смысле кожа да кости. Груш не хватало. Питались чем попало. Появились умершие от заражения трупным ядом. Еле плелись люди. Еще труднее приходилось лошадям. Конечно, крыш, которые сдирали казаки несмотря на протесты жителей, не могло хватить надолго. И тысячи лошадиных трупов устилали путь казаков.
— Чтобы дать вам понятие о том, чего стоил нам переход, - сообщил Стариков, - я скажу только, что в горах у одного меня осталось мертвыми свыше пяти тысяч лошадей.
Легче приходилось кубанцам, которые успели запастись продовольствием. Но кубанские запасы скоро истощились, и кубанцы начали испытывать такие же муки голода, как и донцы.
Кончился переход. Войска уже в Туапсе, совершенно лишенном продовольственных запасов. Муки голода продолжаются. Разрастается холерная эпидемия, эпидемия сыпного тифа, тысячами дохнут лошади...
Положение огромных воинских масс, сосредоточенных в районе Туапсе, было крайне неопределенным. Кубанцы в лице своих высших органов власти - атамана, начавшего кое-что делать правительства и Рады - совершенно не имели никаких ясных планов относительно дальнейших действий. Единственным выходом казался путь в Грузию, с правительством которой и начались оживленные переговоры, ибо путь к переговорам с находившимся в Крыму Деникиным был отрезан. Кубанские части не то подчинялись своему атаману, генералу Букретову, не то командиру 4-го Кубанского корпуса генералу Писареву, объединявшему по приказу Деникина и Улагая войска, расположенные в туапсинском районе, а в сущности каждый из начальников фактически был независим друг от друга. В Туапсе Букретов склонялся к мысли защищать четырехугольный плацдарм Туапсе, Сочи, Индюк, Гойты, Красная Поляна.
— Откуда же вы намерены получать продовольствие? - спрашивали у Букретова.
— Из Грузии, - отвечал без всяких к тому оснований атаман.
Перебравшись из Туапсе в Сочи, Букретов жаловался своим друзьям на те трения, которые у него возникают с Радой и правительством. Его, Букретова, обвиняют в отсутствии какого бы то ни было продуманного плана действий, в том, что он подвержен случайным, безответственным влияниям.
Так как и атаман, и правительство, и Рада находились в полной растерянности, то кубанские войска в сущности совершенно не имели руководящего центра. Переговоры с Грузией пока не давали никаких результатов. Рада и правительство определенно высказались против перевозки кубанцев в Крым. В такой обстановке проходила вторая половина марта.
Когда произошла смена главнокомандующего, Букретов быстро собрался и вместе с председателем правительства Иванисом неожиданно уехал из Сочи в Севастополь.
Гораздо более трагичным было положение донцов с генералом Стариковым во главе, подчинившимся генералу Писареву. Они шли по горам, думая как можно скорее вступить в связь с Донской армией. Каково же было их разочарование, когда, очутившись в Туапсе, они узнали о новороссийской трагедии. Обстановка была совершенно неясной.
— Где был штаб Донской армии, уцелел ли он, мы не знали, - рассказывал мне Стариков, - мы не знали и о том, что перевезенные в Крым донцы переформировываются в Евпатории в корпус. Я тогда из Туапсе вошел в связь с Деникиным и находившимся при нем донским атаманом. Затем стал грузить на пришедшие пароходы больных и раненых донцов, а также тех, которые были без лошадей и оружия. Таким образом было перевезено в Крым до пяти тысяч человек. Вдруг получается телеграмма Деникина, в которой он категорически запрещает грузить для перевозки в Крым кого-либо из чинов четвертого корпуса.
Стариков собрал командиров полков, которым и сообщил о телеграмме. Негодованию не было пределов. Даже у такого спокойного и выдержанного человека, как Стариков, сорвалась фраза:
— Неужели вы можете думать, что после этой телеграммы я буду служить, подчиняясь Деникину?
После совещания Стариков посылает донскому атаману донесение, в котором говорит, что телеграммой Деникина корпусу отрезан путь в Крым: “Мы брошены, мы голодаем, у нас нет денег, мы не знаем, где штаб, где донское правительство... Что делать нам - неизвестно...”. А между тем к Туапсе приближались уже большевики, и воинские части из этого голодного района передвинулись в не использованный в продовольственном отношении район Сочи. Здесь Стариков получил от атамана Богаевского письмо, в котором было указано, что телеграмма Деникина о прекращении погрузки была дана с ведома его, донского атамана.
“Не знаю, что лучше, - писал генерал Богаевский, - перевозить ли ваш корпус в Крым или с остатками Донской армии переезжать к вам на побережье”.
Такая мысль первоначально была и у командующего Донской армией. Необходимость обратной перевозки мотивировалась неустойчивым положением Крыма, развалом ставки, а главное - ненормальными взаимоотношениями между ставкой и донским командованием, сложившимися в Новороссийске, а также в Феодосии.
Все жили здесь кошмарами и отголосками Новороссийска.
Уже при выгрузке казаков, находившихся под свежим впечатлением пережитого, истерзанных качкой, теснотой, отсутствием воды, стало известно, что жившие в Феодосии представители Добровольческой армии, офицеры гвардейских добровольческих частей32, весьма враждебно относятся к донцам, считая их чуть ли не виновниками новороссийской трагедии. Глубокое чувство возмущения, в свою очередь, охватывало донцов.
— Да, мы виноваты, мы не дрались так, как это нужно было. Но ведь и добровольческие части одинаково, если не больше, в этом виноваты. Они ведь все выехали, а мы...
На улицах Феодосии происходили столкновения между донскими и добровольческими офицерами. Донским частям отказывали в квартирах, даже для представителей высшего командования.
В непривычном пешем строю, с громоздкими седлами за плечами и на плечах, теперь только приходя в нормальное состояние, проходили по улицам Феодосии голодные донские части (части Добровольческого корпуса перевозились в Ялту, Севастополь и концентрировались в Симферополе). В городе был продовольственный кризис, и изголодавшиеся казаки и солдаты не могли нигде достать еще не подвезенного хлеба. Но, глубоко потрясенные пережитым, терпеливо и безропотно переносили казаки все невзгоды.
А возле гостиницы “Астория”, где размещались штабные учреждения, митинговали десятки генералов, резко критиковали командование, предсказывая неизбежную скорую агонию Крыма, говорили, что нужно немедленно уезжать за границу, что казаки разложились окончательно, что быстрому процессу разложения подвергаются добровольческие части и т. д.
Положение главного командования было критическим. Оно теряло опору во всех слоях армии, не исключая и Добровольческого корпуса.
15 марта в Феодосии состоялось совещание, в котором кроме Деникина и чинов ставки участвовали представители донского штаба, командиры корпусов и другие.
Против всяких ожиданий результаты совещания были крайне ничтожными. Казалось, что после только что пережитой драмы нужно было переговорить о многом, а в особенности о ближайшем будущем, в частности о тех перспективах и надеждах, которые были у Деникина. В действительности на совещании обсуждался ряд мелких технических вопросов. Когда речь зашла о том, сколько вывезено из Новороссийска, то выяснилось, что добровольцев перевезено около 35 тысяч, что свидетельствовало о колоссальных тылах. Донцов было перевезено свыше 10 тысяч. При распределении районов донцам был предложен керченский район для выполнения активной задачи и обороны Керченского пролива и побережья Азовского моря. На это со стороны донского командования последовало возражение, что безоружным нельзя давать такой серьезной операции, так как в этом районе можно ожидать высадки большевиков. Ручаться за то, что донцы задержатся, конечно, нельзя. К тому же донские части после Новороссийска страшно расстроены, относятся с большим недоверием к командованию, и в особенности к главному командованию. К тому же после пережитой драмы донские части весьма враждебно настроены и в отношении к добровольцам.
— В таком случае, - заявил Деникин после сообщения Сидорина, - они являются опасными для моей базы - Феодосии.
Ввиду этого Деникин решил немедленно грузить донцов на пароходы и отправлять их в Евпаторию для размещения на отдых в этом хлебном районе.
В общем, после совещания все ушли неудовлетворенными. Никто по-прежнему не знал, что делать в Крыму, какой план намечен для будущих действий.
В последний раз перед отъездом из Феодосии Сидорин, говоря с Деникиным, обратил его внимание на то, что теперь чрезвычайно трудно будет заставить казаков идти вместе с добровольцами.
Лишь в Евпатории, в этом благодатном уголке Крыма, куда из Феодосии перевезены были остатки Донской армии, казаки впервые после многих и многих месяцев могли вздохнуть свободно.
Отдых, впрочем, был весьма короток, потому что немедленно же по прибытии в Евпаторию началась самая кипучая работа, чтобы скорее привести части в боеспособный вид...
A генерал Деникин, ставка, Южнорусское правительство уже последние дни возглавляли то, что осталось от территории и Вооруженных Сил на Юге России. Ставка потеряла после Новороссийска последнюю опору в войсках. Что же касается Южнорусского правительства, то еще в Новороссийске, когда выяснилось, что войскам не представляется никакой возможности удержаться на Кавказе, возник вопрос о возможности в случае эвакуации в Крым фактического существования недавно сформированного гражданского органа единой власти.
— Из очень многих источников, в том числе и от генерала Деникина, - рассказывал мне председатель Южнорусского правительства Мельников, - мы были осведомлены, что к нам в Крыму относятся очень недружелюбно и даже враждебно. Недоброжелательное отношение наблюдалась не только в кругах военных, но и в кругах, близких нам по духу, что объяснялось местным составом членов Южнорусского правительства и отсутствием в нем представителей Крыма.
Ввиду этого правительство еще в Новороссийске обсуждало вопрос о своем дальнейшем существовании, и Мельников довел об этом до сведения главнокомандующего.
—В интересах дальнейшей борьбы с большевиками, - говорил он, - не лучше ли правительству теперь прекратить свое существование?..
Деникин несколько замялся, но потом решительно заявил:
— Нет, будем продолжать. Я убежден, что можно будет найти общий язык, и вы этот язык найдете.
Члены правительства согласились с Деникиным и выехали в Севастополь.
Крым в последние месяцы был почти совершенно оторван от юго-востока и Северного Кавказа и жил своей собственной жизнью. Хозяевами здесь были генерал Шиллинг и защитник Крыма от большевиков генерал Слащев, командир Крымского корпуса Добровольческой армии, стоявшего на Перекопском перешейке. Слащев в сущности был самоличным диктатором Крыма и самовластно распоряжался как на фронте, так и в тылу, мало считаясь с какими бы то ни было нормами и с главнокомандующим генералом Шиллингом. Местная общественность была загнала в подполье, съежились рабочие, лишь “осважные” круги слагали популярному в войсках генералу восторженные дифирамбы. Весьма энергично боролся Слащев с большевиками не только на фронте, но и в тылу. Военно-полевой суд и расстрел — вот наказание, которое чаще всего применялось к большевикам и им сочувствующим. Недаром же портовые рабочие в своих частушках пели о том, как “от расстрелов идет дым, то Слащев спасает Крым”.
Незадолго до приезда в Крым членов Южнорусского правительства в Севастополе был раскрыт заговор местных большевиков. Дело разбиралось в военно-полевом суде, причем пять из обвиняемых были оправданы, а пять были приговорены к различным наказаниям. Приговор этот как слишком мягкий до глубины души возмутил генерала Слащева, который из своей резиденции - станции Джанкой - приехал в Севастополь, забрал десять человек судившихся, несколько несудившихся, увез их с собой обратно в Джанкой, где вторично, не считаясь с элементарными юридическими нормами, предал их военно-полевому суду.
Все это страшно взбудоражило как местную общественность, так в особенности рабочих. Все ожидали, что джанкойский военно-полевой суд вынесет арестованным смертный приговор. Рабочие же - те прямо опасались, что их расстреляют без суда и следствия.
Как только члены Южнорусского правительства 12 марта прибыли в Севастополь, их стали осаждать делегации от рабочих, и правительству сразу же пришлось окунуться в это дело.
— Мы настроены против большевиков, - говорили представители рабочих, - и если арестованные действительно большевики, пусть их расстреляют, но пусть сделают это с соблюдением всех законных гарантий. В противном случае рабочие отшатнутся к большевикам скорее, чем под влиянием какой бы то ни было агитации.
Правительство, поставленное перед фактом вопиющего нарушения закона, должно было так или иначе реагировать на все происходившее.
— Я отправился на телеграф, - рассказывает председатель правительства Мельников, - и вызвал по прямому проводу генерала Слащева. Во время разговоров с ним я подчеркнул, что прекрасно понимаю границу между компетенцией власти военной и власти гражданской и совершенно не намерен вмешиваться в его действия. Если суд признает рабочих виновными, они должны быть расстреляны. Но сделать это нужно с соблюдением всех законных гарантий для каждого из подсудимых. Не вмешиваясь в военную сферу, мы как представители гражданской власти опасаемся, что малейшая неправомерность в этом процессе бросит находящихся в тылу рабочих в объятия большевиков. В охранении спокойствия в тылу мы заинтересованы, а посему мы просим его не допустить чего-нибудь неправомерного. Я сказал также Слащеву, что среди рабочих носится слух, будто арестованные уже расстреляны. Добавил затем, что указанные рабочие, раз дело о них разбиралось уже в военно-полевом суде, могут быть судимы только или в корпусном суде, или в военно-морском, но никак не в военно-полевом во второй раз. Правительство вмешалось в это дело потому, что соблюдение законности оно полагает в основу своей деятельности. На это Слащев мне ответил, что военно-полевой суд уже состоялся и арестованные расстреляны. Слащев подчеркнул при этом, что одновременно с расстрелом он нанес поражение большевикам, видимо, связывая эти два факта и делая вывод, что успех имеет, потому что расстреливает. Так как Слащев сообщил, что арестованные расстреляны, разговаривать было больше не о чем. Я заявил ему: “До свидания”. “Честь имею кланяться”, - ответил он.
Когда Мельников вместе с министром внутренних дел Южнорусского правительства Зеелером уходили с телеграфа, вся лестница входа в здание была заполнена представителями рабочих, ожидавшими результата переговоров. Можно себе представить, как они были поражены таким исходом дела.
—Мы всегда были противниками большевиков, - говорили они, - теперь нас прямо толкают к большевикам.
В ответ на расстрел рабочие Крыма ответили трехдневной забастовкой.
Между тем после разговора со Слащевым, смысл которого я передал со слов Мельникова, в правительстве возник вопрос, нужно ли этот разговор предавать гласности.
— Мы решили, - рассказывает председатель правительства, - что во имя сохранения спокойствия этого делать не следует. Однако утром, раскрывая газеты, я увидел, что Слащев опубликовал нашу беседу и поместил ее не только в газетах, но и приказал сообщить эту беседу и частям войск. Должен указать также, что Слащев искусно вставил после окончания беседы слова; “и добавляю, что никогда не позволю тылу диктовать фронту”. “Добавление” делалось для газет и войск, вы ходило же, что эти слова были сказаны им мне во время нашего разговора.
На следующий день после этого главноначальствующий генерал Шиллинг сообщил через газеты, что он признает действия Слащева совершенно правильными. Это было уже открытое выступление против правительства. Министр внутренних дел Зеелер, которому Шиллинг был подчинен, как главноначальствующий, спросил у него по прямому проводу:
— Чем вы руководствовались, признав действия Слащева правильными, когда закон говорит обратное?
Шиллинг на это ответил:
— Я не юрист. Сейчас я не могу вам дать ответа, но, если угодно, наведу об этом справки у юристов.
Факт открытого выступления высших представителей местной военной власти против Южнорусского правительства совершенно подорвал его престиж как в войсках, так и среди населения.
— Нам эти инциденты, - рассказывает Мельников, - окончательно доказали, что если компетенция военной и гражданской власти не будет строго разграничена, то правительству делать нечего. Нужно было или добиться такого разграничения, или уйти в отставку.
Между тем представители крымской общественности уже переменили свое отношение к правительству. Представителями крымских городов и земств и различными общественными организациями совершенно определенно ставился вопрос о пополнении правительства представителями Крыма, что принципиально было еще решено в Новороссийске.
Но когда крымские общественные и политические деятели явились с этой целью к членам правительства, то узнали ошеломившую их новость: Южнорусское правительство уже не существует.
Не менее их были ошеломлены и сами члены правительства.
— Произошло все это таким образом, - рассказывает Мельников. - Когда выяснилось недоброжелательное и прямо враждебное отношение к нам военных властей (причем приказ Слащева опубликовать мою беседу с ним не только в газетах, но и в войсковых частях правительство рассматривало как вовлечение армии в политику, что было крайне нежелательно), мы решили определенно договориться с Деникиным и получить гарантии невмешательства военных властей в сферу гражданских правоотношений. Шестнадцатого марта я послал на телеграф своего адъютанта, чтобы он узнал от Деникина или Романовского, когда и во сколько часов я могу переговорить по очень важному делу с главнокомандующим. Я решил также сказать Деникину, что ввиду его задержки в Феодосии мы считаем необходимым выехать туда и на месте разрубить гордиев узел. В назначенный час я отправился к аппарату. Вызвал Феодосию. Оттуда сообщают: “Главнокомандующий очень извиняется за опоздание. Он подойдет к аппарату через десять минут. Просит вас обождать”.
Прошло с полчаса. К аппарату вместо Деникина вдруг подходит находившийся в Феодосии министр финансов профессор Бернацкий и говорит Мельникову: “Главнокомандующий очень занят военными срочными делами и не может прибыть к аппарату. Он просил меня узнать, в чем дело. Кстати, сообщаю вам, что только что подписан приказ о расформировании совета министров Южнорусского правительства”.
— Для меня, - рассказывает Мельников, - стало ясно, что главнокомандующий, который с утра назначил мне час для разговора, затем извинился и просил подождать десять минут, в течение этих десяти минут вместе с Бернацким составлял приказ о расформировании правительства. Приказ этот гласил, что ввиду сокращения территории совет министров упраздняется и вместо него организуется “деловое учреждение” под председательством Бернацкого, который и должен был подобрать себе помощников. (Должен отметить, что, как утверждает начальник штаба Деникина генерал Махров, приказ о расформировании правительства был составлен утром в этот день.)
Передав по аппарату текст приказа, Бернацкий заявил, что он срочно хотел бы переговорить с Мельниковым и Чайковским33 и просит их приехать в Феодосию, так как он там может задержаться.
— Мы все в полном составе выезжаем в Феодосию, - заявил Бернацкому Мельников.
В 7 часов вечера в этот день назначено было заседание правительства. За час до этого, в 6 часов, уже расформированное правительство уезжало из Севастополя на “Виктории” в Феодосию. Мельников и Чайковский отправились к Бернацкому.
На вопрос бывших министров о причинах расформирования Бернацкий, видимо, о многом умалчивая, рассказал, что расформирование произошло без ведома и согласия правительства ввиду чрезвычайно острой обстановки.
— Необходимо было решать этот вопрос немедленно, - утверждал Бернацкий, - а потому главнокомандующий сам взял на себя ответственность за это.
Бернацкий затем предложил Мельникову вступить в “деловое учреждение” в качестве министра юстиции, а Чайковскому - уехать в Париж в качестве министра иностранных дел.
— Благодарю, я отказываюсь, - заявил Мельников.
— Что это за правительство, что за “деловое учреждение”? - спросил у Бернацкого Чайковский.
Бернацкий начал объяснять и в конце концов сказал:
— В сущности обстановка такова, что сейчас правительство должно быть канцелярией при главнокомандующем.
— Раз так, - ответил Чайковский, - то быть послом от канцелярии я не могу.
Бернацкий не стал настаивать. Когда затем бывшие министры явились к Деникину, то застали его в очень подавленном настроении.
— Я, - рассказывает Мельников, - от имени правительства совершенно официально заявил главнокомандующему, что мы перед получением приказа о расформировании хотели с ним беседовать по этому вопросу и, если окажется невозможным разрешить его в положительном для нас смысле, уйти в отставку. Неожиданный приказ о расформировании без предварительного даже уведомления правительства, хотя бы председателя, произвел крайне тягостное впечатление на весь состав правительства. Я считаю долгом довести до вашего сведения об этом “огорчении”.
Деникин на это ответил:
— Если бы вы знали, какая кругом подлость царит... Если бы вы знали вообще всю ту мерзость, которая творится кругом... вы были бы иного мнения о моем шаге. Я должен был так поступить... и в ваших интересах...
— На другой день, числа двадцатого марта, - заканчивает свой рассказ Мельников, - почти всем составом правительства мы были с прощальным визитом у Деникина. Прощаясь с ним, бывшее правительство высказало свое мнение о том, что если главнокомандующему будет суждено еще иметь военный успех и добровольческие части пойдут вперед, то, по нашему убеждению, это продвижение окажется успешным лишь тогда, когда главнокомандующий пойдет по тому же пути, на который вступил. Он должен опять сформировать правительство из общественных деятелей и дать программу совершенно демократическую, отвечающую нуждам населения. Если при нем будет какая-то канцелярия, то и в случае военных успехов дело ждет гибель.
На это Деникин ответил, что он всегда придерживался демократической программы и, конечно, если будут военные успехи, то демократическая линия, раз принятая, будет проводиться совершенно последовательно.
Когда заканчивалась беседа, то Чайковский от себя предложил Деникину такой вопрос:
— Все-таки скажите, Антон Иванович, что вас вынудило совершить государственный переворот?
Деникин сразу насторожился:
— О каком перевороте говорите вы?
— О роспуске Южнорусского правительства...
— Об этом говорить не будем, - ответил Деникин. - Я смотрю на это иначе...
В тот же день бывшие члены Южнорусского правительства выехали на “Виктории” за границу.
— И я остаюсь при том убеждении, - заявляет Мельников, - что Южнорусское правительство, если бы фронт был устойчив, если бы была хоть какая-нибудь завеса для мирной работы, если бы тем более Вооруженные Силы на Юге России выдвинулись за пределы казачьих областей, это правительство смогло бы справиться с своей задачей и работать продуктивно, в духе, отвечающем настроениям широких масс. Южнорусское правительство как таковое существовало бы при занятии Ставропольской, Воронежской, Харьковской и других губерний, где правительство могло бы вполне развернуться и легко бы осуществило свою демократическую программу. Малая территория и военная катастрофа помешали этому. Слишком поздно мы были привлечены к работе...
Что касается причин неожиданного расформирования, то, несомненно, главную роль здесь играли добровольческие части, представители которых и после эвакуации в Крым предъявляли, по-видимому, главнокомандующему ряд резких, ультимативных требований, что каждый раз лишь подчеркивало их недоверие к генералу Деникину.
Под влиянием всего пережитого, в особенности в Новороссийске, под влиянием тягостной обстановки, создавшейся в Крыму, под влиянием крайне неприятной для Деникина закулисной работы некоторых из наиболее видных военных начальников у главнокомандующего назревало весьма характерное решение. Окончательным толчком к этому послужил, по-видимому, разговор с командиром Добровольческого корпуса генералом Кутеповым, после которого Деникин немедленно написал и разослал в различные штабы секретную телеграмму следующего содержания:
“Предлагаю прибыть к вечеру 21 марта в Севастополь на заседание военного совета под председательством генерала от кавалерии Драгомирова для избрания преемника главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России. Состав совета: командиры Добровольческого и Крымского корпусов, их начальники дивизий, из числа командиров бригад и полков - половина (от Крымского корпуса, по боевой обстановке, норма может быть меньше), коменданты крепостей, командующий флотом, его начальник штаба, начальники морских управлений, четыре старших строевых начальника флота. От Донского корпуса генералы: Сидорин, Кельчевский и шесть лиц из состава генералов и командиров полков. От штаба главнокомандующего: начальник штаба, дежурный генерал, начальник военного управления, а также генералы: Врангель, Богаевский, Улагай, Шиллинг, Покровский, Боровский, Ефимов, Юзефович и Топорков34”.
— Когда я узнал об этом, - рассказывал мне заменявший в то время ушедшего со своего поста Романовского новый начальник штаба главнокомандующего Махров, - то пришел к Деникину и говорю ему: “Ваше превосходительство! Почему в такую тяжелую минуту вы решились на такой влекущий к самым серьезным последствиям шаг?”. Деникин на это мне ответил буквально следующей фразой, которую я тогда и записал: “Я физически и морально разбит. Армия потеряла веру в своего вождя. Я потерял веру в армию. Оставаться главнокомандующим после этого я не могу...”.
20 марта в Севастополь съехались почти все из участников военного совещания, которое состоялось во дворце командующего флотом на Чесменской улице. Настроение участников совещания было нервное, приподнятое. Дворец охранялся усиленными офицерскими караулами с пулеметом у входа в здание.
Вечером во дворец собрались, можно сказать, все виднейшие представители вооруженных сил, те, кто играл главную роль в Гражданской войне. Почти каждого из участников совещания знал весь юг России. Здесь были в своем эффектном обмундировании представители Добровольческого корпуса с Кутеповым и Витковским во главе. Явился защитник Крыма от большевиков генерал Слащев. Здесь был генерал Покровский, один из главных участников “Ледяного похода” и дальнейшей борьбы с большевиками. Особняком держались донцы во главе с Сидориным и Кельчевским. Были и представители Кубанского войска, в том числе и генерал Улагай...
Совещание открылось речью генерала Драгомирова, который охарактеризовал в черных тонах общую обстановку и закончил свою речь предложением выбрать нового главнокомандующего.
Горячо запротестовал против этого генерал Сидорин, который заявил, что донцы принципиально высказываются против проведения в жизнь пагубного во всех отношениях выборного начала в армии. Вместе с тем он выразил протест против того, что Дон и на этот раз обидели: от Добровольческих частей на совещании присутствует сорок человек, от донцов - шесть.
Против выборов высказался и генерал Слащев, который после своего выступления немедленно выехал на фронт.
Не имели успеха представители Добровольческого корпуса, высказавшиеся в том смысле, что добровольцы по-прежнему готовы считать своим главнокомандующим генерала Деникина, которому они доверяют, как доверяли и раньше.
Несмотря на неоднократные настояния Драгомирова, участники совещания единогласно высказались против выборного начала и некоторые из них, в порядке частных разговоров, заявили председателю, что у главнокомандующего есть иные выходы из создавшегося положения, например назначение себе преемника.
22 марта на английском дредноуте “Император Индии” из Константинополя прибыл генерал Врангель, которому незадолго до этого Деникин через английскую военную миссию предложил выехать за границу ввиду того, что вся открытая и закулисная оппозиция сосредоточивалась вокруг Врангеля и эта группа как и раньше, так и в особенности теперь вела энергичную работу против ставки.
Врангель прибыл в Севастополь с сенсационным ультиматумом, в котором великобританское правительство предлагало Деникину свое посредничество с целью прекращения междоусобной войны, предупреждая, что в случае несогласия на это главнокомандующего Вооруженными Силами на Юге России оно лишит его всякой помощи и слагает с себя в этом случае всякую ответственность за последствия.
— В момент получения ультиматума, - рассказывал мне Врангель, - я жил как частный человек в Константинополе и, желая принести посильную помощь родине, должен был ехать в Сербию с тем, чтобы заняться там устройством беженцев. В день моего отъезда я получил от начальника английской военной миссии генерала Хольмана телеграмму, которую мне передал верховный политический комиссар в Константинополе адмирал де-Робек. Хольман передал мне просьбу генерала Деникина прибыть на военное совещание в Севастополь, где должна была произойти смена главнокомандующего. Одновременно с этим мне был передан ультиматум англичан. Учитывая всю обстановку, я видел, что предо мною встала задача: взять ли в свои руки дело, которое казалось безнадежно проигранным и, борясь все время против большевиков, принять на себя позор соглашательства, потому что положение казалось безвыходным. Мои друзья отговаривали меня, указывая на то, что Деникин привел армию к поражению и что я должен испить чашу, налитую чужими руками... Но я заявил им, что с армией я делил славу побед, а потому не могу отказаться испить с нею горькую чашу тяжких испытаний, и выехал в Севастополь. Участники совета отказались от выборов, не желая создавать опасного прецедента и оказывать давление на волю главнокомандующего. Однако моя кандидатура не встречала возражений.
Я спросил Врангеля:
— Какую роль в вашем назначении сыграли представители Англии?
Главнокомандующий ответил:
— Больше ничего не могу вам сказать. То, что мне известно, я сообщил вам.
Во время дневного совещания 22 марта Врангель, вопрос о назначении которого на должность главнокомандующего казался предрешенным, откровенно заявил членам военного совета, что он не видит выхода из создавшегося положения и что, совершенно исключая возможность непосредственных переговоров с большевиками, нужно возложить на авторов ультиматума всю нравственную ответственность за последствия предпринятого шага.
— Долг чести требует, - говорит Врангель, - чтобы те, кто лишает нас помощи, приняли меры к охране неприкосновенности всех чинов армии и всех жителей занятых большевистскими силами местностей, и всех беженцев, которые пожелали бы вернуться на родину, наконец, всех тех, кто боролся с нами за общее дело и ныне томится в тюрьмах Советской России.
После этого выступления Врангеля члены военного совета пришли к заключению, что именно такой, а не иной ответ нужно дать великобританскому правительству. Кроме того, на этом же совещании определенно выяснилось, что лицом, которое может выполнить тяжелую и неблагодарную задачу по ликвидации остатков Вооруженных Сил на Юге России, является именно генерал Врангель. Его кандидатура на пост главнокомандующего не встречала возражений, о чем председатель совещания и сообщил в Феодосию генералу Деникину.
Между тем среди некоторых из участников совещания по инициативе Драгомирова был поднят вопрос о том, что постановление военного совета по поводу английского ультиматума должно быть оформлено в виде соответствующего акта, подписанного всеми участниками совещания.
Такого рода предложение встретило и весьма настойчивые возражения. Начались споры. Одни высказывались за, другие - против.
Мысль о необходимости составления акта нашла энергичного сторонника и в лице Врангеля, который заявил, что, если под зафиксированным постановлением не будет подписей присутствующих на совещании, он уезжает за границу.
— Этот документ необходим для меня и моего сына, - добавил Врангель.
Здесь выступил Сидорин и заявил, что генерал Врангель не менее нас, если не более, ответствен за все происшедшее, а потому, если вопрос ставится генералом Врангелем в ультимативной форме, он, Сидорин, под этим актом не подпишется.
После обсуждения вопрос о необходимости составления акта был решен в положительном смысле. Документ составлялся, и редактировался, и подписывался членами военного совета уже во время вечернего совещания, когда между Деникиным и Драгомировым произошел следующий разговор по телеграфу:
“Приехал ли генерал Врангель?” - спросил Деникин.
“Приехал”.
“Присутствовал ли генерал Врангель на заседании в 12 часов дня и осведомлен ли он о политической обстановке?”
“Был осведомлен. Сейчас прибыл на совещание, начавшееся в 6 часов вечера”.
“Благословляю генерала Врангеля на его трудный путь”, - телеграфировал Деникин.
Внимание! Заканчивается срок аренды хостинга сайта. Вы можете помочь сохранению информации, и публикации новых исторических материалов. Номер карты 4149 4393 1986 3340 иные варианты по ссылке >>>
После этого разговора генерал Деникин отдал следующий приказ35: “Генерал-лейтенант барон Врангель назначается главнокомандующим Вооруженными Силами на Юге России. Всем, честно шедшим со мной в тяжелой борьбе, - низкий поклон. Господи, дай победу армии, спаси Россию...”.
Быховский узник, начальник штаба генерала Корнилова, его ближайший друг и соратник, главнокомандующий Вооруженными Силами на Юге России, заместитель Верховного правителя адмирала Колчака генерал Деникин ушел со своего поста. Оставил армию самый крупный человек этого периода, вынесший на своих плечах тяжесть почти трехлетней Гражданской войны, который, несмотря на все свои огромные ошибки, как монумент, возвышался и возвышается над всеми, его окружавшими.
Главнокомандующим Вооруженными Силами на Юге России стал генерал Врангель, который, предоставив представителям Англии вести переговоры с Советской Россией, вопреки своему заявлению о безнадежности положения, высказанному на совещании в Севастополе, не теряя бодрой уверенности в возможности окончательной победы над большевиками, занялся энергичной работой: военной - по реорганизации армии, гражданской - по созданию в Крыму базы для дальнейшей борьбы.
А генерал Деникин после назначения преемника немедленно выехал из Феодосии в Англию, в Лондон. В этот день Деникин, никому не говоря о своем отъезде, простился со штабом, трогательно распрощался со своим конвоем и с конвойной офицерской ротой. Участники “Ледяного похода” - старые добровольцы - со слезами провожали своего вождя, старейшего из уцелевших добровольцев. После этого генерал Деникин возвратился к себе, в номер гостиницы “Астория”, а оттуда на автомобиле поехал на английский корабль вместе со своим бывшим начальником штаба генералом Романовским и адъютантами - уже генералом Шапроном и сотником Гришиным, начальником караула, когда-то охранявшего Корнилова, Деникина и других в быховской тюрьме.
В Константинополе, в здании русского посольства, Деникин, прибывший туда вместе с Романовским, лишился своего главного помощника, с которым его связывали узы теснейшей дружбы.
Романовский был убит успевшим скрыться русским офицером.
Write a comment