Утром 29 февраля в станице Кореновской было получено сообщение о том, что в 11 часов должен прилететь генерал Сидорин. Ввиду этого его конвою было приказано разложить на южной окраине станицы два костра, которые будут служить сигнальными знаками для летчиков.
Ясный день, но пронизывающий ветер дует с небывалою силой. Конвойцы выезжают в степь и поджигают две скирды соломы. В одну минуту огонь охватывает солому со всех сторон. Казаки и юнкера, внимательно вглядываясь в облачное небо, начинают ожидать аэроплана. Прождали час, прождали два и, ничего не дождавшись, отъехали к станице и стали кормить лошадей.
Огромный амбар типа элеватора с десятками тысяч пудов зерна был местом бесплатной кормежки.
— Вот уже пятый день тысячи казаков кормят здесь своих лошадей, - рассказывали обозные, насыпая в телеги золотистый ячмень.
Зерно было рассыпано всюду в огромном количестве. Лошади ели не из торб, а прямо с земли. Здесь же возле амбара происходил дележ брезентов, сумок, щеток, обмундирования и т. д. Все это было забрано из складов, оставленных на расположенной в версте от Кореновской станции Станичная. Вообще все время можно было наблюдать грандиозное расхищение миллиардных складов со всяким имуществом, и в частности с обмундированием.
— Не оставлять же все это большевикам, - говорили казаки и добровольцы, ругательски ругая тех, кто должен был своевременно эвакуировать склады.
Только конвойцы подкормили лошадей, раздался крик:
— Аэроплан, командующий летит!..
На рысях конвой выехал в поле. Там уже дымились костры, к которым плавно спускался аэроплан. К аппарату карьером мчались генерал Секретев, генерал Гусельщиков и другие. Сидорин, прилетевший с полковником Стрельниковым, снял шлем, вылез из аэроплана и, провожаемый одобрительными замечаниями собравшихся со всех сторон казаков, поехал в станицу.
На следующий день, 1 марта, на южной окраине Кореновской состоялся смотр главной массы конницы.
Погода была отвратительная: холодный норд-ост и метель буквально слепили глаза. Большевиков сдерживали верстах в десяти северные станицы. В этот день Буденный со своею конницей куда-то скрылся и, как мне заявил командир 3-го Донского корпуса генерал Гусельщиков, вероятно, предпринял очередной обход отступающих частей.
— Я его штуки знаю, - добавил Гусельщиков.
Когда возле станицы на огромной площади темными квадратами расположились многотысячные массы конницы, командующий армией и штаб группы выехали в поле. Свирепый ветер трепетал разноцветными значками корпусов, полков и дивизий. Казаки и офицеры закутались, кто во что мог.
Здороваясь с полками, объезжал командующий конницу. Говорить нельзя было. Лишь тогда, когда штаб подъехал к расположившемуся в затишье Кубанскому корпусу генерала Топоркова, Сидорин обратился с речью к кубанцам и передал по просьбе их атамана, что он, кубанский атаман, все кубанское правительство и Кубанская Рада намерены быть с войсками в те тяжелые дни, когда армии, быть может, придется временно отойти за Кубань. Отойти вместе с войсками решил и Верховный Круг.
— Но вы сами видите, - говорил Сидорин, - что нас много, что победить мы можем, что мы должны победить... Казачья душа гнета большевиков не перенесет. Только это будет стоить больших жертв. Если бы все кубанцы пошли на фронт, давно уже красных не было на Кубани и один Дон пережил бы все невзгоды. К несчастью, случилось иначе. Но все равно, рано или поздно, а кубанские казаки восстанут, и тогда перед ними и донцами не устоит никакая сила большевиков.
Отпустив кубанцев и донцов, командующий армией направился к большому станичному зданию, где в затишье от ветра обратился к офицерам, урядникам и унтер-офицерам со следующими словами:
— Сил у нас сейчас много, даже больше чем следует. В прошлом году, например, в Донской армии на всем фронте было 20 тысяч штыков и шашек. Против нас стояла армия большевиков общей численностью в сто пятнадцать тысяч. Весною прошлого года мы этих большевиков разбили. Сейчас в Донской армии вместе с входящим в ее состав Добровольческим корпусом - 47 тысяч штыков и шашек. У противника тысяч 60 с небольшим.
— В чем же дело? - задает вопрос Сидорин и отвечает на него:
— Потеряли дух. Сами вы видели, что масса конницы в 10-12 тысяч отходила в последнее время перед 1-2 бригадами большевиков. Только этим объясняется наше отступление. Я убежден, что мы, несомненно, разобьем большевиков. Почему? Потому, что нет сомнений, что мы, казаки, выше их, храбрее их. Так в чем же дело? Духа нет. Нужно его набраться. Почему же нам нужно во что бы то ни стало разбить большевиков? Вы видели отдельные обозы беженцев. Я видел их всех в совокупности. Буквально весь Дон ушел вместе с нами. Что творится в этих обозах, вы, находящиеся здесь, на фронте, не знаете. Все наши дети, наши семьи, наши отцы – за нашими плечами. Если мы их предадим - это будет страшное предательство. Мы не можем этого допустить. Не можем дать в обиду тех, которые ушли вместе с нами, не можем дать погибнуть войску Донскому, ибо пощады нам большевики не дадут.
Что же делать? Не нужно отступать без боя и давать большевикам возможность гнать нас меньшими силами. Драться нужно, драться будем, драться решительно...
Мы не одни. Вспомните, что в прошлом году мы переживали ту же болезнь, которую теперь переживают кубанцы. Вначале, после тяжелых боев на фронте, они разошлись по домам на основании официального разрешения идти в станицы и пополниться, переформироваться... Но вы сами знаете, что когда кубанцы пришли в станицы, то ослабли духом. А в результате в кубанских станицах, занятых красными, начинаются восстания, жестоко подавляемые. Казачья душа не может примириться с большевистскими порядками, и казаки путем кровавых жертв будут искупать свою вину.
Указывая, что в случае отхода за Кубань потребуется много жертв для обратного форсирования реки, командующий армией снова и снова убеждает казаков дать отпор врагу перед Кубанью, убеждает офицеров и урядников перелить веру в себя, в свои силы, веру в победу в сердца рядовых казаков.
— Отойти всегда успеем, - говорил Сидорин. – Все равно, если не через месяц, то через год мы возвратимся обратно. Но ведь отходить незачем, когда силы есть. Нужно только, чтобы все крепко решили победить.
— Я хочу, - вмешался в беседу командующий конной группой молодой донской генерал Секретев, - указать, почему мы отступаем. Это очень просто. Командному составу невероятно трудно вами командовать. Выезжаешь на позицию, видишь отдельных людей, лавы, какие-то кучки казаков, потом опять лавы... Где наши, где большевики - не разберешь. Следовательно, царит полный беспорядок на нашей боевой линии. Это означает, что начальствующие лица не принимают никаких мер для установления порядка. Вот почему большевики уже неоднократно могли бы нас уничтожить и мы бы на их месте уничтожили противника. Правда ведь?..
— Так точно, это верно, - подтвердили присутствовавшие.
— Значит, нужно внести полный порядок, - продолжал Секретев, - иначе вы ставите в ужасное положение командный состав: приходится командовать отдельными людьми, а не частями. Вчера, например, ко мне генерал Стариков прислал донесение с просьбой оказать ему поддержку. Я имел около 9 тысяч конницы и не мог дать ему ни одного полка.
Снова заговорил командующий армией, убеждая, приказывая всем начальствующим лицам подтянуть казаков.
— Нужно скорее возвращаться на Дон, - говорил он. - Все мы - казаки. Я знаю силу казачью. Эта сила несокрушима. Два года мы деремся в самых тяжелых условиях и все же никто не может нас победить. Все же нас не разбили...
— Ваше превосходительство, - обратился к Сидорину один из офицеров, - нужно принять решительные, беспощадные меры, а то все хорошее, отборное гибнет в боях, плохое уходит в тыл и спасается за спинами лучших.
— Они строят в тыл лавы на десятки верст, - поддержал офицера урядник.
— Да, лучшие гибнут, худшие сохраняют жизнь, - согласился Секретев.
— Почему лучшие должны гибнуть? – возмущался урядник. - Ведь вот, например, как было в последний раз: нас в бою оказалось всего пятнадцать человек, мы хотели броситься вперед и, конечно, разбили бы большевиков, но потом подумали, за что же мы погибнем, а они, ушедшие в тыл, уцелеют, и не знали, на кого броситься - на большевиков или назад, на отходящих в тыл.
— Будем карать, карать беспощадно, - заявил в заключение командующий армией. - Я ни на одну минуту, в каких бы переделках ни был, не терял веры в победу. Какие бы тяжелые минуты мы ни переживали, я твердо верю в казачество, знаю, что все равно мы снова восстановим нашу силу и заживем жизнью более богатой и счастливой, чем жили раньше. Мы все любим казачество, верим в него. Я знаю, что казачество - это сила, которая не сломится ничем. Ведь казачество живет совсем иной жизнью, чем живет остальная Россия. Мы все - казаки. Мы кровно связаны друг с другом. Наше прошлое создавало стойкие, сильные характеры. Это даст нам возможность перенести все испытания для новой, светлой, счастливой жизни. Я твердо верю, что, дружно решившись, мы начнем побеждать.
Кончилась беседа. Оживленно обсуждая положение, расходились и разъезжались по своим местам войсковые части. Но, по существу говоря, эти речи и эта беседа, краткое содержание которых я привел выше, были последними попытками поднять у фронтовиков дух боевой и вдохнуть в воинские части волю к победе. Ставка с Деникиным во главе давно уже сложили руки и в общем пассивно относились к ходу событий, как бы заранее примирившись с фатальным концом почти трехлетней эпопеи - борьбы с большевиками на юге России. Добровольческий корпус также потерял боевой дух. Добровольцы в массе дрались уже только потому, что у них был отборный в боевом отношении, в значительной части лучший офицерский материал. Но дрались они без энтузиазма. Дрались, в сущности, вынужденные к этому необходимостью: в противном случае их ожидало бы беспощадное, поголовное истребление.
Однако и попытка Сидорина вдохнуть энтузиазм в сердца казаков имела чисто академическое значение. Его пребывание среди донской конницы могло лишь на несколько дней продлить агонию, но не предотвратить надвигавшуюся катастрофу.
Ночь после смотра расположенные в районе станицы Кореновской войска провели настороже, так как большевики были верстах в восьми впереди станицы, от которой их отделяло лишь ненадежное сторожевое охранение.
С утра войска стали сосредоточиваться на южной окраине Кореновской для предстоящего боя. Масса конницы расположилась на грязном от растаявшего снега поле. Объехав части, командующий армией, генерал Секретев, начальник его штаба Калиновский остановились у высокого кургана, где собрались и другие представители командования: командиры корпусов, начальники дивизий, бригад и т. д.
Близко раздавались одиночные выстрелы, быстро приближавшиеся к станице. Нужно отметить, что в эти дни главные силы большевиков вели наступление вдоль железнодорожной линии Ростов - Екатеринодар и, следовательно, станицы, расположенные возле железной дороги, были местами крупнейших боев. Наша конница стала быстро развертываться и расходиться в различные стороны, занимая намеченные участки, в том числе и переправу через реку, разделявшую станицу Кореновскую на две половины. Со станции Станичная раздался гул первых орудийных выстрелов: это подошедшие бронепоезда начали обстреливать подходивших большевиков. Возле кургана, где расположились представители командования, остановилась одна из последних батарей, уцелевших после отступления. Она производила жалкое впечатление: разве в этот решительный момент можно было действовать только одной батареей из двух пушек, когда приходилось задерживать наступление весьма значительных по количеству отборных сил советской армии, в достаточной мере снабженных артиллерией.
Оглушительно загремели первые пушечные выстрелы. Все внимательно следили за разрывами снарядов. Цепи большевиков и разъезды их, которые видны были невооруженным глазом, уже подходили к станице.
На левом фланге, на западной окраине станицы, завязалась оживленная ружейная перестрелка. Видно было, как наши конные части то лавами, то колоннами выходили и снова входили в станицу. Боя в сущности не было, перестрелка носила арьергардный характер, и наш отход был заранее предрешен не распоряжениями командования, а настроением казаков и офицеров, которые в один голос говорили:
— Нужно отойти за Кубань. Там передохнуть, оправиться... Здесь у нас ничего не выйдет.
Однако командный состав, видимо, решил сделать энергичную попытку сохранить за собой переправу. Разрасталась ружейная стрельба. Усиленно заработали пулеметы. К кургану, который расположен был саженях в двухстах от станицы, то и дело подлетали ординарцы с донесениями. Оглушительно звонко била по станице батарея. Лошади то и дело шарахались в стороны. Бой затягивался лишь потому, что командующий не собирался уезжать с передовой линии.
— В противном случае, - говорили офицеры и казаки, - давно бы снялись и ушли. Все равно толку из этого не выйдет.
Начала действовать меткая артиллерия противника, которая стала обстреливать войска, станцию, бронепоезда и курган. Снаряды засвистели над нашими головами. Один снаряд чуть не угодил в середину конвоя, а потому конвойцы отошли от кургана немного к югу. Из станицы на лошадях привезли раненых и тут же возле кургана стали делать им первые перевязки. Выстрелы, казалось, гремели со всех сторон.
Картина была весьма эффектная. Впереди - станица, разделенная речкой, мост на которой был уже нами подорван. Часть станицы за речкой находилась в руках большевиков, которые, словно муравьи, как будто бы подползали с севера темными колоннами и цепями и огибали станицу с обеих сторон. На правом фланге, у станции, наши бронепоезда почти в упор перестреливались с неприятельскими батареями. На левом фланге сосредоточилась и маневрировала наша и неприятельская конница. На высоком кургане, на виду у большевиков, находились представители командного состава. Одни из генералов сидели, другие стояли, третьи в бинокли наблюдали за ходом боя. Живописно трепетал в воздухе георгиевский значок командующего. Шагах в пятистах позади кургана длинным фронтом расположились конные резервы. День холодный, серый. Все зябнут, топают ногами по липкой грязи, хлопают руками. Лошади жмутся друг к другу и инстинктивно располагаются полукругом.
Уже к 4 часам стало ясно, что Кореновскую не удержать, а потому был отдан приказ переходить в станицу Платнировскую, расположенную верстах в восьми - десяти от Кореновской. Штаб уходил последним, оставив позади себя сторожевое охранение.
— Сколько ни воюем, - возмущались офицеры, — но не знаем такого случая, чтобы не только штаб армии, но и штаб дивизии располагался в семи верстах от сторожовки. Ведь большевики отлично знают, что в Кореновской ночевали штабы и командующий. Разве могут они не попробовать его захватить, тем более, что впереди нас никого нет и все воинские части прошли уже Платнировскую, которую защищает лишь тонкая и ненадежная сторожовка? Большевики могут ее в любой момент прорвать и легко захватить всех, находящихся в Платнировской.
Опасения эти оказались вполне основательными, ибо в этот же день поздно вечером в Платнировской, где расположились штаб группы и командующий, были получены донесения, из которых выяснилось, что значительная часть конницы Буденного, скрывшаяся с фронта два дня тому назад, уже отрезала Платнировскую и конные разъезды Буденного уже маячили возле станицы Пластуновской, расположенной верстах в пятнадцати южнее Платнировской.
Конвойцы не знали обстановки и, переночевав в Платнировской, по приказу командующего должны были выехать из нее часов в 6 утра. Все были очень удивлены, когда, выехав на улицу, уже увидели командующего верхом на лошади. Необходимо было как можно скорее пробираться к Пластуновской. Командующий и штаб группы ехали, однако, шагом. На окраине станицы спешилась какая-то бригада, которая возле амбара кормила лошадей.
— Передайте ей, - приказал Калиновский ординарцу, - чтобы она немедленно уходила. Ей здесь делать нечего. Пускай не теряет времени даром...
Утро было серое, туманное. Таял снег. Дорога становилась все грязнее и грязнее. Лошади вязли почти до колен.
Не доезжая верст пяти до Пластуновской, отряд увидел перед собою узкий коридор, по обеим сторонам которого уже расположились большевики. С нашей стороны стенками этого коридора, по которому проходила дорога, являлись конные заставы, парные и одиночные посты, маячившие вправо и влево от дороги. Вдали видны были простым глазом темные точки и пятна: это были конные разъезды и заставы большевиков.
— Вот нахалы так нахалы, - возмущались казаки и офицеры. - Как мы их гнали в прошлом году, так они нас теперь гонят, не давая ни отдыха, ни срока.
Бой уже завязался. По узкому коридору на рысях проходили отставшие. Мчались карьером телеги. Резали постромки отставшие беженцы. Затакали винтовки и пулеметы, загремели одиночные пушечные выстрелы.
Прямо перед Пластуновской выстроился Кубанский корпус Топоркова, который, получив задачу, пошел на рысях, огибая станицу, к югу. Большевики, видимо, хотели отрезать войска от переправы через речку, разделявшую Пластуновскую на две части, а потому конница быстро проходила через станицу и сворачивала к востоку от нее.
Здесь предполагался решительный бой. На огромной холмистой равнине расположились войска. В центре, на высоком буфе, - представители командования. С этого бугра все кругом было видно, как на ладони. Здесь же расположилась пресловутая батарея из двух орудий. Большевики уже подходили к окраине станицы. Настроение у всех было подавленное. Не чувствовалось подъема, простой уверенности в себе, а главное, все это отсутствовало у командного состава. Измочалившие свои нервы до крайних пределов, Секретев и Калиновский производили впечатление больных людей, которым нужен был долгий отдых, санаторное лечение. Между тем они должны были руководить многотысячными, потерявшими воинский дух массами. Как могли они воздействовать на эти массы? Уж, конечно, не личным примером, потому что никто не обращал внимания на то, что не только Секретев и Калиновский, но и командующий армией совершенно не считались с личной опасностью.
Упадок настроения уже отражался на ходе операции. Распоряжения отдавались вяло. Часто исполняли их неохотно, связи между частями не было, по-видимому, никакой.
Бой разгорался. Большевики торопились поскорее захватить переправу в свои руки. Их цепи подходили все ближе и ближе.
— Батарея - огонь, трубка ноль-десять - огонь, ноль-пять - огонь! - командовал командир батареи. Телефонист с трубкой в руках, лежа на бугре, передавал его приказания.
— Выходят, выходят из станицы, - раздались голоса стоявших на бугре.
— Давайте сюда третью бригаду! - кричал Секретев.
— Где полковник Лащенов? - надрывался кто-то.
— Стреляйте же, стреляйте, ради Бога...
— Правее, ноль-два - огонь!..
Части наши заволновались, стали перестраиваться. Сейчас будет конная атака. Передовые посты и дозоры уже уходили от рассыпавшихся лавой большевиков к своим частям. Уже лавы противника выскакивали из-за станицы на равнину и рассыпались по ней. Уже простым глазом видны были отдельные всадники.
— Скорее бросайте полк в атаку! - кричали с кургана.
Стоявший недалеко от бугра один из полков развернулся в лаву и пошел в атаку. Махая сверкавшими шашками, стреляя на ходу из винтовок, мчались казаки к противнику. Вот-вот сойдутся, вот-вот начнется рукопашная схватка. Но что это? Из-за окраины станицы показалась другая цепь всадников: большевики бросили в атаку второй полк. Другой казачий полк выделился из общей массы и лавой пошел на поддержку. Уже и третий, и четвертый полки с обеих сторон рассеялись по равнине. Все поле уже было покрыто маневрировавшей конницей. То казаки нажимали на большевиков, то большевики нажимали на казаков. До рубки дело пока не доходило. Ожесточенная ружейная перестрелка, орудийные выстрелы, крики “ура!” - все смешалось в один сплошной гул. Нервы были напряжены до последней степени. Чувствовалось, однако, что в этот решительный момент в атаку пошли без подъема, без веры в успех...
Действительно, проходит несколько минут, казаки не выдерживают, и я вижу, как постепенно они приостанавливают лошадей. А большевики несутся карьером...
— Стреляйте же, стреляйте, ради Бога! – кричал один из генералов артиллеристу.
— Осталось шесть патронов, - хмуро, глядя в сторону, отвечал командир батареи.
— Зарядные ящики сюда, ординарец, живо скачи вон туда...
— Стреляйте, куда угодно... Только стреляйте! - кричал с кургана Калиновский.
Все волновались, суетились. Только командующий армией, сохраняя самообладание, молчаливо наблюдал за ходом боя. Еще несколько минут напряженной стрельбы. Вдруг я вижу: все наши лавы повернули и стали быстро уходить от красных, победоносно кричавших “ура!”. Масса всадников несется назад мимо бугра. Уже видны отдельные лица большевиков. Это те же казаки, многие в бурках. Махая сверкающими шашками, они что-то кричат. Кричат и наши. Все рассеялось, перемешалось. Части, стоявшие в резерве, быстро снялись и стали уходить к югу.
Момент был критический. Уже последние казаки из принимавших участие в атаке мчались мимо бугра. Уже Секретен и Калиновский вскочили на лошадей и вместе с ординарцами помчались за бегущими войсками. Командующий армией все еще стоял на кургане.
— Ваше превосходительство, пора ехать... а то нас зарубят, - не выдержал командир конвоя подъесаул Золотарев.
— Разве? Ну, поедем, - согласился Сидорин.
В одну минуту конвой очутился на лошадях: Развернувшись фронтом, имея впереди себя шедшего галопом командующего, прикрывая его сзади и с флангов, с развивающимся георгиевским значком быстрым полевым галопом уходил конвой от наседавших большевиков. А впереди все поле было покрыто бегущими казаками. Подле Сидорина откуда-то появился генерал Калиновский. Лошадь под ним была уже убита, и он мчался на другой. Шагах в ста позади скакали большевики и что-то кричали. Со всех сторон слышалась беспорядочная стрельба. Казаки стреляют прямо с лошадей в воздух, некоторые даже в направлении на своих же. Конечно, от таких выстрелов красные не несли потерь. Впрочем, и они стреляли не лучше.
Наконец лошади большевиков, шедших почти на плечах у конвоя, стали отставать. Сзади осталась батарея, осталось много казаков. Все части, стоявшие в резерве, куда-то ушли. Кругом, куда ни посмотришь, — всюду одиночные всадники. Перемешались части, полки, неизвестно где очутились начальники.
— Скажите, чтобы корпус не смел отходить, - приказал одному из ординарцев Калиновский, показывая на появившуюся вдали компактную массу конницы.
Ординарец поскакал, но корпус, не слушая приказа, продолжал уходить с поля сражения.
— Ну как можно воевать, когда не исполняют приказов? - с отчаянием крикнул откуда-то подъехавший весь забрызганный грязью Секретев.
Медленно, давая передохнуть уставшим от скачки по грязному жирному чернозему лошадям, подъезжали мы к опушке небольшого леса, расположенного недалеко от станицы Динской, возле железной дороги. Здесь спешились. Перестрелка продолжалась. Постепенно части начинали приходить в себя после пережитой передряги.
— Духу нет в народе, ничего не поделаешь, - говорили казаки.
Все казались растерянными, апатичными.
— Ничего не выйдет, нужно отходить, - твердили офицеры.
Приказав удерживать противника, командующий сел на лошадь и стал вместе с конвоем спускаться в лощину возле станицы Динской. Ехали спокойно, не подозревая того, что ожидает их впереди. Вдруг части, стоявшие севернее Динской, стали на рысях, а потом карьером подаваться куда-то вправо. Командующий также пошел рысью, потом галопом. Поскакали за ним и конвойцы.
— На переправу, большевики отрезали переправу! - пронеслось среди скачущих.
На полном ходу конвой врезался в конную массу и, казалось, потонул в этом потоке. Но добрые лошади стали быстро выносить вперед. Еще несколько минут бешеной скачки и... я увидел картину, которая надолго врезалась в память.
Мельница, пруд, узенькая гать шириною не более двух саженей, проломина на мосту, заложенная железным листом... Внизу, возле мельничного колеса, - другой мост и тоже с проломиной. Большевики заблаговременно перебрались на ту сторону, поставили пулемет и начинают поливать из него скопившуюся у мостиков массу. Уже почти все части перебрались на другую сторону. Зато оставшимся пришлось плохо. Махая шашками, кавалеристы-большевики уже подходили к переправе.
— Скорее, скорее: отрежут! - слышались крики.
Боже, что творилось в котловине и на гати, где скопилось до тысячи всадников, которые тем самым образовали пробку. Большевики-пулеметчики, видимо, сами растерялись от того, что происходило перед ними. Они обстреливали гать, но пули жужжали сверху. Мы очутились на гати.
— Скорее, скорее! - кричали сзади. - рубят!..
Сзади уже начиналась рубка отставших. Мы уже хотели бросаться прямо в пруд, но лошади были сжаты со всех сторон так, что трудно было их повернуть куда бы то ни было. Еще минута и... командующий очутился на той стороне. Еще минута, мы также - за переправой. В этот момент прямо в котловину попадает и разрывается артиллерийский снаряд, который еще более усилил общую панику.
Выскакиваем из лощины на другой берег реки. Останавливаемся. Шагах в тридцати сзади нас, на гребне котловины, - пулемет. Прямо против нас, шагах в пятидесяти, - спешенный Донской Калмыцкий полк. Со всех сторон свищут пули. Со всех сторон несутся дикие крики. Между большевиками и калмыками без шапки, верхом на лошади мечется генерал Кучеров, который пытается отстоять переправу и спасти оставшихся по ту сторону переправы. Он что-то кричит, но что - разобрать нельзя, потому что вместо слов он издает какие-то нечленораздельные звуки. Свирепо оскалив зубы, спешенные калмыки с каким-то отчаянием стреляли из винтовок. Я никогда не забуду того выражения озлобленной решимости, яростной ненависти, которыми дышали лица этих разоренных, ограбленных, наполовину вырезанных большевиками, но, в сущности, мирных, благодушных степняков. Они одни только стойко дрались и спасали в данный момент положение. Впереди, перед фронтом, верхом на лошади метался калмык-офицер, который что-то кричал и все время указывал нагайкой на большевика-пулеметчика. Мимо нас промчалась лошадь одного из юнкеров. Потеряли мы и двух конвойцев, из которых один, свалившись со своей убитой лошади, успел вскочить на чужую лошадь и снова догнал конвой.
Поехали шагом, совершенно разбитые пережитым. Сзади трещали выстрелы. Уже вечерело.
Приказав задерживаться во что бы то ни стало, Сидорин и конвой поехали шагом в Екатеринодар, от которого находились верстах в пятнадцати. Ехали по линии бездействовавшей теперь железной дороги. Проходившая возле полотна грунтовая дорога превратилась в невылазную топь, по которой, задыхаясь от усталости, двигались бесконечные беженские и воинские обозы. По шпалам в огромном количестве шли беженцы. Среди них были и команды трех взорванных нами же в этот день бронепоездов, которые были отрезаны и не могли продвинуться к Екатеринодару. Значительную часть этого беженского потока составляли осколки частей, обозные, больные, раненые. Вся эта конная орда без винтовок, часто без седел двигалась вместе с обозами к Екатеринодару.
Мы обгоняем какую-то дивизию. Командующий армией остановил начальника дивизии и крикнул ему:
— Куда торопитесь, куда отходите?.. Вы ведете свои части на верную гибель, на верную смерть... Я приказываю вам оставаться здесь, на этом месте и исполнять распоряжения начальника группы.
Затем он приказал своим конвойным выехать вперед и задерживать одиночных всадников, поворачивая их обратно в свои части.
Уже стемнело, когда командующий со своим конвоем въезжали в Екатеринодар. В этот день отряд сделал свыше восьмидесяти верст по грязной дороге, и лошади еле держались на ногах.
Ясно было для нас, что завтра в Екатеринодаре будут большевики.
Write a comment